Г.Иванченко, В.Новиков
Среди дошедших до нас кельтских загадок - отголосков поэтических состязаний в вопросах и ответах - есть следующая: «Что нашел на земле человек, чего не нашел Бог?» Загадка, предполагающая ответ: «достойного учителя». Без учительства и ученичества немыслима культура как таковая, как бы далеко от нашего времени мы ни удалялись. Двадцатый век неизмеримо расширил наши представления о многообразии возможных «культурных моделей» человеческих чувств, действий, стремлений, - многообразии синхроническом и диахроническом. Но тем более очевидной становится универсальность экзистенциального опыта ученичества, его необходимость для личностного роста, для обретения своей индивидуальности человеком.
«Час ученичества - он в жизни каждой Торжественно необратим...». Гениальная интуиция Марины Цветаевой, как нам кажется, относится к более широкому классу явлений, чем опыт ученичества - «торжественная необратимость» есть характеристика всякого экзистенциального опыта, любого выхода за пределы, любого соприкосновения с трансцендентностью. Какого же рода необратимость характеризует именно ученичество?
Вполне очевидно, что в культуре возникают, живут и умирают относительно независимые от индивидов формы отношений учителя и ученика, отношений, благодаря которым достигается передача не только и не столько знания, но самой культурной традиции. Восприятие «живого знания» учеником перестраивает его сознание, и, на наш взгляд, можно говорить о двух базовых моделях преобразований такого рода. Первая из них предполагает изменение самой основы души ученика и метафорически может быть представлена как пересотворение, как алхимическое претворение, трансмутация. В соответствии со второй моделью требуется достижение изоморфизма структуры опыта ученика опыту учителя (путем переструктурирования, подобном изменению узора в калейдоскопе при его вращении). Можно также говорить об эпохах, культивирующих ту или иную модель (понятно, что в любую эпоху реализуются и обе эти модели, может быть с разной вероятностью и в разных пропорциях, а также и многие другие, анализ и классификация которых выходят за пределы нашего сообщения).
Как известно, Н.А. Бердяев различал в культуре эпохи критические и органические: в критические эпохи принято писать о чем-то, в органические пишут что-то. Непосредственное обнаружение жизни, ее глубин и вершин в критические эпохи уступает место скептическому отношению к возможностям познания и к самому существованию первооснов бытия. Нужен огромный творческий дар, пишет Бердяев, чтобы сказать что-то; сказать же о чем-то позволяет и относительно более скромное дарование. Нередко именно скромность дара и является причиной бесконечных сравнений: кто выше, лучше, известней, чей авторитет незыблемей, чье слово весомей.
В критическую эпоху ученик движим амбивалентным стремлением и как можно более походить на учителя, и максимально от него отличаться. Для этих периодов путеводителем по лабиринтам взаимоотношений, точнее, аренам борьбы Учителя и Ученика, предшественника и последователя, может служить «Страх влияния» выдающегося американского литературоведа Харольда Блума. Любовь поэта к своей поэзии, говорит Блум, должна исключать действительность всякой иной поэзии, кроме той, которая не может быть исключена, поэзии предшественника, с которой поэт первоначально отождествлял свою поэзию. Но в своем подражании предшественнику сильный поэт заходит настолько далеко, что кажется, словно предшественник ему подражает, а не наоборот. Разумеется, эта иллюзия не может не поддерживаться относительным равновесием двух сил - культивирования собственной индивидуальности и стремления создать и поддерживать нераздельное единство с предшественником.
Но «что-то» органической эпохи еще более, чем «о чем-то» критической, утверждает себя через преодоление, через отстаивание: «Я знаю правду! Все прочие правды - прочь!» (Марина Цветаева). В органическую эпоху влияние Учителя из «воздействия» становится волшебством, превращением (необратимым!), тектоническим сдвигом. В случае, если учителем выступает Бог, речь может идти о пересотворении. Причем пересотворении радикальном - вплоть до замены мужской сущности на женскую - почти всегда, кстати, наоборот (чудо, «разволшебствованное» лишь хирургами XX века). Показателен эпизод из апокрифического «Евангелия от Фомы»: «Симон Петр сказал им: пусть Мария уйдет от нас, ибо женщины недостойны жизни». Иисус сказал: «Смотрите, я направлю ее, дабы сделать ее мужчиной, чтобы она также стала духом живым, подобным вам, мужчинам. Ибо всякая женщина, которая станет мужчиной, войдет в царствие небесное» (Евангелие от Фомы. 118).
Чтобы произошла трансформация личности, необходим своего рода алхимический огонь, расплавляющий окаменевшие, косные свойства "я". В суфизме такому огню уподобляется преданность Мастеру. Классическим примером преданности учителю в суфийской традиции служит отношение великого персидского поэта и суфия Дж.Руми к своему наставнику Шамсу Табризи. Отношения учителя и ученика, как это было в случае Руми, достигают такой степени интенсивности, что, как кажется, начинает стираться сама грань между одним человеком и другим. Исчезновение "я" в учителе - это преддверие исчезновения "я" в Боге.
В концепции творческого воображения, которая была разработана Мухиддином Ибн-аль-Араби, психологизируется сам акт Творения. Создание космоса начинается из-за предвечной тоски одинокого Божества. Бог хотел быть узнанным, а потому сотворил мир, в котором мог бы узнать себя. Об этом говорится в знаменитом хадисе (предании о словах и деяниях Пророка): «Я был спрятанным Сокровищем и желал быть узнанным. Именно потому Я и сотворил тварный мир, чтобы с его помощью быть узнанным». Эта тоска передается и человеку, который стремится к Божеству, как часть стремится к целому. Тоска эта (талаб) оборачивается страстным желанием узнать Бога.
Бог, желая быть узнанным, открывает себя человеку; учитель же нечасто имеет сознательное намерение узнать себя через ученика. Но интенсивность экзистенциального опыта ученичества такова, что открытие не может не стать обоюдным. И хотя чудо претворения, «чудо просветляющего прозрения» (В..Л. Рабинович) возможно не только в органические эпохи, именно в эти времена «невыносимая легкость» трансмутации способна создать уровень творческого горения и напряжения, дающий возможность «сказать что-то».